Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
– Как это выглядит на деле, хотел бы я знать? Вот.
– Молодец, – слегка удивленно похвалил он, – начинаешь учиться. Как выглядит? Приходишь ранней весной в Гайд-парк, и оборачиваешь сиреневой тканью стволы черешен.
– Красиво. Но, Боже мой, зачем? Я рисую! Я художник, а не портной!
– Художник, – проворчал он, – хорошо. А в тени деревьев прячешь свои картины. Подгоняешь все к тому моменту, как почки набухнут, и приглашаешь зажравшихся лондонцев встретить весну в японо-саксонском стиле. Годится?
– Хм… Звучит прелестно. Но я уверен, что за этой красивостью прячется множество трудностей. Организационные вопросы, безопасность полотен, состав публики. Вообще-то, я предполагал, что твоя группа выставляется в классических залах.
– Так и есть, – буркнул он, – а что нам мешает нарушить эти правила? Мне надоело, что пресса вспоминает о художниках, лишь когда кто-нибудь из них в наркотическом угаре выпадет из окна. Считай это моим признанием. В прошлые века не было никаких средств связи, кроме почтовой повозки и голубей, но имена мастеров гремели по всему Старому Свету. А что сейчас? Американец узнает о событии спустя полчаса, как оно произошло где-нибудь в Индии, а сопоставить мою рожу с моей же картиной – не сможет. Выставка – это грандиозно, но автор остается за кадром.
– Нет-нет, – запротестовал я, – публика знает имена гениев, ты не прав.
– Гениев? – Джереми захохотал. – Послал Бог младенца! Я так понимаю, ты себя гением считаешь?
Он приблизился ко мне и с неожиданной злостью ухватился за горловину моего пуловера. Вся его растоптанная самооценка выплеснула свой застоявшийся яд в этом жесте.
– Современные гении, малыш, пейзажами не балуются. Прелестные очи и розовые перси не рисуют. Романтикой зрителя не потчуют. Для того, чтобы называться гением, надо иметь внутри боль – но и этого недостаточно! Надо уметь эту боль передать на холсте. Темные, режущие нутро образы, подсмотренные в Аду. Их не подделаешь, не выдумаешь, любая натужность будет очевидной. У тебя есть внутри боль?
Боли у меня не было – это я вынужденно признал. Впрочем, той боли, о которой так внезапно принялся рассуждать Джерри, у меня нет и сейчас. Она никогда не была частью моей натуры, диапазон которой сужается от безумной радости к пронзительной грусти, но не далее.
– Ты сам сказал, что я гениально рисую, – начал я, но он сразу же меня перебил.
– Гениальность техники еще не означает гениального замысла. Я, конечно, понимаю, что тебе всего двадцать, но твоя наивность превосходит даже твое деревенское происхождение.
Упс! Еще одна колкость, которая войдет в его повседневный репертуар. Каждый раз, как только ко мне подходил кто-то – та самая дама в мехах, о которой мечтала и одновременно боялась Глэдис, пройдоха журналист, хитроумный коллекционер – и я начинал распинаться о младенчестве и чистых истоках своего дара, Джереми вкручивался в мой сказочный мир, как сверло дантиста, и вспарывал ладный замысел язвительным замечанием, спрятанным в обертку случайной ремарки. «Да-да, талант Николаса вызрел в заливных лугах, на свежем деревенском воздухе».
– Мы должны сделать что-то новое, – упрямо твердил он. – Я недавно был в одном прелестнейшем ресторанчике во Флоренции. Сидел за столиком прямо под собственной картиной. Видимо, хозяин приобрел ее на каком-нибудь аукционе. Узнав, что я заказал Sassicaia7 шестьдесят восьмого, он самолично принес бутыль и, увидев мой заинтересованный взгляд, принялся петь, как он понимает и чувствует это полотно. Да еще и наплел тысячу и одну притчу обо мне самом. Я, конечно, спустил его на землю – признаюсь, очень резко, но все это было невыносимо. Наши таланты не должны оставаться обезличенными, Ники. Я хочу, чтобы они были обличены, понимаешь? Мы смогли бы заработать в сотни раз больше, но для этого надо рассеяться по миру, как назойливый вирус. Хватит загонять себя в золоченые рамы. Я лучше распишу фресками детское кафе, но при этом каждый житель города будет знать, кто это сделал.
– Боже мой, – простонал я, – Джереми, я понимаю все, что ты говоришь. И это резонно. Но я всегда был художником, а не декоратором.
Он опять не дал мне договорить. Ярость вскипала в нем, как лава в жерле древнего вулкана. Он и сам был похож на этого мифического героя: к краскам его образа и сумрачному абрису плеч больше подошла бы наковальня и вызывающе огромный молот в натруженных руках.8
– Декоратором? Так ты это называешь? Думаешь, это не стоит труда и таланта? Ты, небось, из тех, кому полгода нужны, чтобы вычерпать хилое вдохновение из райских кущ, да создать что-нибудь? Я не буду ждать, пока ты найдешь полезные ископаемые в своем носу, понял? Мне нужно быстрое развитие и непрерывное движение. Ты узколобый болван, если считаешь, что нужен кому-нибудь со слезливыми пейзажами и намеками на любовную драму.
Да, я вынужден с ним согласиться. Сейчас, спустя тринадцать лет. Я во многом косен от рождения, по какому-то злому кармическому закону. Джерри дышит только идеей денег и славы, но ради этого он убедит жителей Земли, Венеры и Марса, что существует тайная, десятая планета Солнечной системы. Я же знаю об этой планете наверняка и заранее, как и о двадцати других – но посмей пикнуть об этом хотя бы во сне, буду высмеян всем человечеством. Моя косность не позволяет мне найти искрометные методы убеждения и вывести звездные формулы.
Признаться, я был напуган волнами эмоций, которые извергал на меня этот скандально известный тип. Он представлял собой все, чего я сознательно сторонился, пытаясь укрыться в нафталиновых миражах о профессии художника. Начав работать с ним и его командой, я впервые осознал, что должен был родиться на полтора столетия раньше. Мне хотелось встречать росистые рассветы с кистью в руках – и надо отметить, у меня это неплохо получалось до того времени. И я вовсе не был ханжой, и всегда с жадностью окунался в тягучие воды своей теневой стороны: именно так я видел подлунную любовь, нередко позволяя себе игры с бездной. Но… И это было романтикой. Из всего я иссекал красоту, во всем искал проявления гармонии. И никогда не мог выбраться за пределы зеркального круга чувств и эмоций, носящих любовные оттенки.
А вот для чего это делал Джереми?
Он так страшился жизни, что несся по ней галопом, пожирая и втягивая алчным ртом все, что попадалось на его пути. Уже тогда, в первые дни общения с ним, я подумал, что однажды кто-то украл у него знание о том, что его жизнь не случайна и может принести кому-нибудь пользу. И, уверовав в бессмысленность бытия, он запретил себе останавливаться, чтобы не быть поглощенным тишиной, в которой вдруг раздастся гомон бесконечных вопросов, роящихся в его голове. В общем-то, в этом он мало отличался от большинства людей – кроме того, что все плотское, низменное, эгоистичное, не могло существовать в нем иначе, как в избытке, взахлеб и вперехлест. Не душа его просила ощущений – они нужны были ему, чтобы не слышать ее голос.
– Николас, – он опустился на корточки перед диваном, на котором я сидел, и мое официальное имя в сочетании с его жестом оттеняли друг друга, как вечерний сумрак, пронзенный острым запахом табака, и белое девичье платье. Я всего лишь успел отложить это впечатление в копилку сюжетов, а он уже знал продолжение:
– Ты будешь рисовать, как захочешь. Я тебе обещаю. У тебя будет студия, материалы, натурщицы. Мои связи и мое прошлое – к твоим услугам. Но позволь пригласить тебя в нашу совместную работу. Давай сделаем это. Ты слишком талантлив, я не хочу упустить такой шанс. Я чую успех, это словно ток крови под кожей. Понимаешь ты? Я вижу, вижу это. Вдвоем мы с тобой сможем больше, чем порознь. Я предлагаю добиться всего – славы, денег, шума вокруг нас. Чем выше мы вознесемся, тем виднее будут людям твои картины.
Вся эта дребедень, его сладкие слова – они ничего не значили. Он так никогда и не узнал, что я встрепенулся, услышав только это: я вижу. И здесь взвилась к иллюзии света моя давняя боль, наивное отчаяние и бесконечное стремление найти того, кто поймет, как я чувствую этот мир. Еще одну сороконожку, инопланетного монстра, передвигающегося на ощупь, изучающего тропу нервными мясистыми усиками – как угодно, но такого же, как я.
Мы приступили уже на следующий день. Глупо было предполагать, что паук заманивал меня в пустой угол – сеть уже была сплетена, не хватало лишь части узора, вытянутой из моих жил. Слава Всевышнему, начали мы красиво. Я бы не перенес, если бы первой выставкой, учиненной нами, стал набор натюрмортов к открытию супермаркета. Но Джереми каким-то чудом урвал право росписи зала торжественных собраний при одном из лондонских соборов. Трудно изобразить траекторию мысли, приведшей чопорных духовных лиц к идее тесного контакта с публикой, но замысел, который они пытались донести до общественности, заключался в том, чтобы позволить «новомодным» художникам предъявить на их строгий суд свои представления о Боге.
